Виновата скамейка?

"Вселенная хочет внимания."
Фраза, вырванная из популярной подростковой драмы Джона Грина как нельзя точно вписывается в истины бренной повседневности, иллюстрируя законы мироздания и механику взаимодействий сложнейших структур мозга.
"Да о чем она тут болтает?" - подумает читатель, поднимая бровь. А все о том же, о чем задумывается, если повезёт, ежедневно, а не повезёт - так раз в несколько месяцев, а то и лет, рядовой гражданин нашей и не только страны.
О связи, взаимодействии, высшем разуме, о Боге, если угодно.
Для лучшего восприятия вспомним любимейшую мной присказку про скамейку. В 5 лет, ребенок, который бежав, столкнулся со скамейкой, на вопрос "кто виноват?" без тени сомнения ответит, что это была скамейка. А через несколько лет, с появлением критического мышления, увидит в столкновении и свою вину. То есть обратит внимание на причину этого столкновения и возникших последствий. Этот пример донельзя элементарен и понятен каждому. Хотите больше, сложнее, масштабнее? А вот вам, на злобу дня - Зимняя вишня. Без кавычек, ведь это словосочетание одним днём стало нарицательным.
Дети гибнут, направо-налево летят головы местных князей, глава государства "получает удар в спину", трауры эхом летят по стране, громкие крики об изменении законов о технике пожарной безопасности - список бессмысленных и беспощадных, ни на что конкретно не нацеленных, фрикций общества, прессы и властей можно продолжать бесконечно.
А все почему? Да потому что для некоторых до сих пор виновата скамейка. Для некоторых до сих пор не то что не определена причина, куда там, даже не начаты ее поиски.
А вселенная хочет внимания, говорит, кричит ситуациями, знаками, тем, что мы небрежно называем трагичными случайностями.

Мужчина, изрядно нализавшись, идёт в бордель. По дороге на его порядком затуманенную голову падает и с треском разбивается горшок.

Внимание, знатоки, вопрос.

Какова причина падения горшка?

Какова причина трагедии в Кемерово, тогда как с выборов не прошло и недели и избирательные участки ещё полны ароматами стариков, чернил и лжи, а электронные КОИБы последнее слово техники не остыли от пережевывания бланков с галочкой, с завидной регулярностью поставленной в одном и том же квадрате?

Вселенная говорит на уровне страны - ребята, а того ли вы выбрали?
А стоила ли позиция " ну ладно, протянем ещё шесть лет, ведь все равно ничего не изменить" таких жертв?
Ведь ту систему, в которой дети умирают, сгорая заживо в торговом центре, ту систему, в которой пожарные не могут дать маску отцу гибнущих в нескольких метрах от него детей, потому что "не положено", ту систему, в которой вместо того, чтобы взглянуть в глаза правде и увидеть реальные причины подобных инцидентов, ослепленная скорбью и яростью общественность выискивает террористов то в лице рядовых сотрудников кинотеатра, а то и в самих пострадавших.

Всю эту систему породила власть, против которой мы отказались бороться.
Эту систему породили мы сами, каждый из нас лично.

Чтобы осознать простую, даже ребенку понятную истину, что причина внутри страны, вначале придётся - рано или поздно - осознать другую, болезненную и неприятную, что причина есть внутри каждого из нас.
И частички всех этих истин кроются в самых потаённых уголках нашего мозга, в его механизмах, о которых большинство зачастую не подозревают и не стремятся узнать.

То, что нами движет, то, что даёт нам силы, энергию, мотивацию, смысл жизни - есть наша страсть; любовь к делу, людям, миру.
И то, как ей управлять, куда и с какой силой ее направить, отвечает наш мозг.
И как только мы начинаем узнавать и понимать, как это работает, как только, согласно Фрейду, бессознательное становится сознательным и все шестерёнки системы становятся видны
невооружённым глазом - проблемы, постепенно, но неуклонно начинают решаться.

Шквал стихийной общественной истерии есть ни что иное, как лучший пример человеческих страстей - скорби, боли, ярости, страхов - взамен тепла, любви, близости и безопасности, которые у нас отняли, которые мы позволили у нас отнять.
Не имея заданного направления и целей, они крушат все на своем пути, оплетая правду ложью и мешая в кашу логику и эмоции, вместо того, чтобы идти во благо, менять бессмысленные законы, помогать развиваться, как отдельной личности, так и всему вокруг.

Да, мы всего лишь люди, куски мяса, поддающиеся эмоциям, слабостям, соблазнам.
Но, цитируя Такеси Ковача, главного героя романа "Видоизменённый углерод" - "Посланники берут то, что им предлагают и иногда этого должно быть достаточно." И каждый из нас в каком-то смысле "посланник", оказавшийся в этом мире не по своей воле, ведомый каждый своей движущей страстью и иногда даже осознания и принятия правды, реальных причин, не важно на уровне личных отношений, детских комплексов, глупых обид или же на уровне целых государств и наций даёт стремительный толчок к изменениям.

"Если хочешь добиться правосудия, вырви его у них из рук. Пусть это станет твоим личным делом."
Для родственников и близких погибших в Кемерово оно уже стало личным поневоле.
Ты же не станешь ждать, когда это произойдет с тобой?
Вселенная хочет внимания.
И ответа, в котором виновата скамейка, она не примет.

P.S.: Все вышеизложенное является сугубо личным, никем не проплаченым мнением и не ставит за собой целей разжигания ненависти и создания конфликтных ситуаций.

Так же, смею повториться, несмотря на явное наличие политического оттенка в повествовании, связанное с недавними событиями, политика здесь - лишь крупный и наглядный пример для упрощенного понимания тезисов, представленных мной в целом.

Литературой, послужившей катализатором сие эпоса стали вышеупомянутый "Видоизменённый углерод" Ричарда Моргана, некоторые книги под авторством Грегори Дэниэла Амена, "Калинова Яма" неВиктора Пелевина и прочий букинистический багаж, скопившийся за годы сознательной жизни.

Спасибо за внимание.

Дань прошлому

Нужно писать свои рассказы, свои стихи. Но дань, дань прошлому, дань праху и жизни нужно так же отдавать сполна. Вместо смешных картинок и бесполезных видео, на пару минут, прошу, сердцем своим обращаюсь к вам, молю, отвлекитесь, успокойтесь и прочтите. Даже если читали, даже если пора спать или есть - прочтите. И пусть это великолепный автор колыхнет струны вашей души.

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом, — все было прелестно в этой маленькой женщине, — и сказала:

— Я, кажется, пьяна... Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно... Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем?
Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.
Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы). Поручик пробормотал:

— Сойдем...

— Куда? — спросила она удивленно.

— На этой пристани.

— Зачем?
Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

— Сумасшествие...

— Сойдем, — повторил он тупо. — Умоляю вас...

— Ах, да делайте, как хотите, — сказала она, отворачиваясь.

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упали друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни... Поручик кинулся за вещами.
Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города... Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, — и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.
В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и — уже рассудительна.

— Нет, нет, милый, — сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, — нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, — как раз к отходу розового «Самолета», — при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.
Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею — и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

— Странное приключение! — сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. — «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать...» И уже уехала...
Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала — и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки... Потому что где же они теперь могут встретиться? — «Не могу же я, — подумал он, — не могу же я ни с того ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» — И город этот показался ему каким-то особенным, заповедный городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! — И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.
«Что за черт! — подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. — Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»
Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство — то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! «А главное, — подумал он, — ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»
Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цигарку. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», — подумал он, направляясь к базару.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему: «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться.       Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, заказал ботвинью со льдом... Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, — провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.

— Совсем разгулялись нервы! — сказал он, наливая пятую рюмку водки.

Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться — он это чувствовал слишком живо — было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила:

— А зачем вам нужно знать, кто я, как меня зовут?

На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами... Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, — да, поражено, он теперь понимал это, — этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных — молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, — перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень... Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы.

— Куда идти? Что делать?

Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь... Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад.
Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, — только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, — обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, — имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего, безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, — и наконец заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи... И вчерашний день, и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.

— А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! — весело сказал извозчик, берясь за вожжи.

Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.

— В аккурат доставил! — сказал извозчик заискивающе.

Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.


Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.


И. А. Бунин.
Солнечный удар


Надеюсь этот рассказ заставит вас захотеть прочесть и другие творения данного автора; самые мои любимые это "Кавказ" и "Галя Ганская". Спасибо за внимание.

Женщина

Что такое есть женщина? Женщина - это не тряпки, не помада, не платья. Это не измученная готовкой и стиркой, мечущаяся между детьми и мужем рабыня в засаленном халате. Это не местная клубная звезда, курящая тонкие сигаретки и блюющая, как раковый больной на последней стадии в туалете, пока лучший друг, которому никогда не перепадет, бережно держит ее довольно качественно выкрашенные в перламутр волосы. И это даже не паинька, с вымученной косичкой и такой же улыбкой, ни разу не пробовавшая алкоголь и курево, делающая все до одного уроки и густо краснеющаю от одного только услышанного "секс". Это не дикая кошка, в пеньюаре и пятнах пантеры, будто в камуфляже. Не ярая феминистка, готовая возвести любой абсурд в истину в борьбе с патриархатом. Это не модель, с абсолютно тощими ногами и желудком, фальшиво улыбающаяся на камеру и одновременно стаскивающая с себя нижнее белье. Это не тонкая натура, измученная безответной любовью примерно так же, как и сломанным ногтем. Это не фотограф, вы же понимаете.
Женщина не машина и не ведьма. Не прекрасный бутон и не парящая бабочка. И как бы ни абсурдно, банально, пафосно или нахально это не прозвучала здесь, среди этих строк: женщина, она, в первую самую свою очередь есть человек. Женщина - это живая божья тварь, крепкое, вопреки всем мнениям и наговорам, как свинец существо, когда должно быть таковым. И мягкое, когда должно быть оным. Женщина есть сила, сливающаяся с нежностью. Женщина есть жена. Она берет свою ярость, боль, злобу и направляет их во благо, превращает темперамент в чистую энергию добра и света.
Женщина - настоящая, добротная - она прекрасна в своей простоте. Она ключ к вечности, бесполезный в отсутствие замка. Она - спутник среди мириад сияющих звезд, ведущих за собой в неизведанное будущее.

Слова

И мне бы хотелось поговорить с кем-нибудь. Не то что бы там фигурировала честность до самых голых костей, но просто откровенность. Подобия этих очаровательных своей тайной диалогов из книг Ремарка. Диалогов бессмысленных и пропитанных смыслом. Хотелось бы перестать трястись за каждую мысль, за каждое слово рожденное в сознании, не держать их словно птиц в клетке, когда они есть и когда они действительно рвутся наружу. А когда их нет, не давить их, как остатки засохшей зубной пасты из тюбика. Это будут слова, которые не нужно придумывать. Слова в которых и смех, и боль, и страсть и смысл. Пусть эти слова не имеют значения, но ведь все в этом мирке не имеет значения. Ничто - начиная от самой жизни и заканчивая самой смертью, но я хочу. Я хочу сказать кому-то слова, которые польются. Польются вином в самый подходящий для этого вина бокал. И будут оценены самым искушенным сомелье. И не будет упреков, не будет тугих пауз в отяжелевшем воздухе. Даже молчание станет легким и обретет смысл. Между двумя людьми, один из которых врожденный рассказчик, а другой покорный и верный слушатель, может возникнуть что-то большее, чем диалог. Связь. И качество этой связи определяется не только блестящим талантом рассказчика облачить искру своих мыслей в одежду слов, но и безусловно талантом слушателя, умеющего незаметно зажечь эту искру и помочь разгореться и пламенеть словесному огню рассказчика.

Своя

Все имена упущены, дабы не вызвать лишних возмущений. Ошибки в последовательности событий возможны.

Человек - судьба

В жизни каждого человека появляются, а иногда даже и остаются такие люди, которых я называю условно - "человек-судьба" - люди, учтиво предоставленные нам фатумом, дабы сделать нас сильнее, выносливее и, вместе с тем, счастливые. Уверена, читатель, сидящий сейчас у монитора, согласно кивнет и даже вытащит из памяти парочку счастливых воспоминаний с такими людьми, выудит такие знакомые или забытые имена и лица. Но мы часто ошибаемся, путая обычных людей с "людьми-судьбами", хотя, на самом деле, такого человека определить очень легко. И определяется он всегда по одному сценарию.

История # 1

В один обыкновенный день я ехала из школы домой на обыкновенном троллейбусе. Я стояла на задней площадке, не помню уже в какой позе и на что облокотившись, да это все и неважно. Соль истории вся в девочке. Девочке с голубыми глазами.